Неточные совпадения
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за
границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как
узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
― Только бы были лучше меня. Вот всё, чего я желаю. Вы
не знаете еще всего труда, ― начал он, ― с мальчиками, которые, как мои, были запущены этою жизнью за
границей.
— Ну, послушай однако, — нахмурив свое красивое умное лицо, сказал старший брат, — есть
границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и
не любить фальши, — я всё это
знаю; но ведь то, что ты говоришь, или
не имеет смысла или имеет очень дурной смысл. Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты любишь, как ты уверяешь…
И потому она
знала, что их дом будет в деревне, и желала ехать
не за
границу, где она
не будет жить, а туда, где будет их дом.
— Я враг поездок за
границу. И изволите видеть: если есть начало туберкулезного процесса, чего мы
знать не можем, то поездка за
границу не поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и
не вредило.
Письмо было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский писал из Петербурга: «Я получил письмо от Долли, она в Ергушове, и у ней всё
не ладится. Съезди, пожалуйста, к ней, помоги советом, ты всё
знаешь. Она так рада будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще зa
границей».
Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все — отношения мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я
узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из
границ шутки: они, вероятно,
не ожидали такой развязки.
— Все такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я
не знаю — тоже уж
не то. Я думаю съездить за
границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за
границу! Какому черту я продам, когда никто ничего
не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего
не понимает, корова. Черт их
знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то,
знаете, живут они на
границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры.
Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за
границу, — словом, он
не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц
не узнает его, воротясь.
Он
знал цену этим редким и дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье
не выйти из
границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел в болото и разбивал свое и чужое существование.
— Нет, — сказала она, — чего
не знаешь, так и
не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она
не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки!
не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за
границей? Я бы умерла с тоски…
В то время в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть
не бросать свои деньги на ветер: за
границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог
знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у одного русского светского мота чуть
не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за
границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть,
не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Здесь замечу в скобках о том, о чем
узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за
границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за
границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и
не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Потому поссорились, что когда он объявил мне, что в случае осуждения Дмитрий Федорович убежит за
границу вместе с той тварью, то я вдруг озлилась —
не скажу вам из-за чего, сама
не знаю из-за чего…
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски
не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за
границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь,
знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я
не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
— Что к родным писать? Помочь — они мне
не помогут; умру —
узнают. Да что об этом говорить… Расскажи-ка мне лучше, что ты за
границей видел?
И я
не увидел их более — я
не увидел Аси. Темные слухи доходили до меня о нем, но она навсегда для меня исчезла. Я даже
не знаю, жива ли она. Однажды, несколько лет спустя, я мельком увидал за
границей, в вагоне железной дороги, женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные черты… но я, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася осталась в моей памяти той самой девочкой, какою я знавал ее в лучшую пору моей жизни, какою я ее видел в последний раз, наклоненной на спинку низкого деревянного стула.
— Ей-богу,
не знаю, — говорил офицер, — как это случилось и что со мной было, но я сошел с чердака и велел унтеру собрать команду. Через два часа мы его усердно искали в другом поместье, пока он пробирался за
границу. Ну, женщина! Признаюсь!
Однажды настороженный, я в несколько недель
узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том, как она решилась оставить родительский дом, как была спрятана в русском посольстве в Касселе, у Сенатора, и в мужском платье переехала
границу; все это я
узнал, ни разу
не сделав никому ни одного вопроса.
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и
не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и
не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за
границы приняла тяжелый характер. Это особый мир общения.
Любовь Андреевна прожила за
границей пять лет,
не знаю, какая она теперь стала…
Дуняша. И
не узнаешь вас, Яша. Какой вы стали за
границей.
Когда эмпирики отвергают чудеса и утверждают закономерность всего происходящего, когда они ставят
границы опыту и заранее слишком хорошо
знают, чего в опыте никогда
не может быть дано, они являются самыми настоящими, хотя и наивными, рационалистами.
— Я слишком долго пробыла за
границей, Марья Дмитриевна, я это
знаю; но сердце у меня всегда было русское, и я
не забывала своего отечества.
—
Не думала я дождаться тебя; и
не то чтоб я умирать собиралась; нет — меня еще годов на десять, пожалуй, хватит: все мы, Пестовы, живучи; дед твой покойный, бывало, двужильными нас прозывал; да ведь господь тебя
знал, сколько б ты еще за
границей проболтался.
…Я начинаю ревновать Пилецкого-Урбановича. Очень понимаю, что у ног жены моей, но все-таки скажи ему, что я старый дуэлист, что еще в Лицее называл меня [так] Вильгельм. [См. выше, примеч. к письму 88.] Это остановит страсть его в
границах. Ты
знаешь, что я
не шучу!
Пожалуйста, в добрую минуту поговорите мне о себе, о всех ваших и дайте маленький отчет о нашем Казимирском, насчет которого имею разноречащие сведения. Мне бы хотелось иметь ясное об нем понятие, а вы, вероятно, успели обозреть его со всех сторон. Жена писала мне, что она у него с вами обедала. Ужели он со всей своей свитой пускается в путь? Эдак путешествие за
границей съест его. Я прямо от него ничего
не знаю.
Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за
границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами, с угрызениями совести и в то же время с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая уже
не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее — боязнь казаться смешным.
—
Не знаю. Он теперь продал все свое маленькое состояньице и с этими деньгами едет за
границу, чтобы доканчивать свое образование.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за
границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь
узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны
не смертельны, но благодарю покорно!..
—
Не знаю, я за
границей, — начал Марьеновский, —
не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.
—
Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть
не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за
границу послан. А что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее!
Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
—
Не знаю, — отвечала Нелли, тихо и как бы задумываясь. — Она за
границу ушла, а я там и родилась.
Я
знал, что они были в связи, слышал также, что он был уж слишком
не ревнивый любовник во время их пребывания за
границей; но мне все казалось, — кажется и теперь, — что их связывало, кроме бывших отношений, еще что-то другое, отчасти таинственное, что-нибудь вроде взаимного обязательства, основанного на каком-нибудь расчете… одним словом, что-то такое должно было быть.
— Да охуждали-с. Промежду себя, конечно, ну, и при свидетелях случалось. А по нашему месту,
знаете, охуждать еще
не полагается! Вот за
границей — там, сказывают, это можно; там даже министрами за охужденья-то делают!
— Но ведь это логически выходит из всех твоих заявлений! Подумай только: тебя спрашивают, имеет ли право француз любить свое отечество? а ты отвечаешь:"Нет,
не имеет, потому что он приобрел привычку анализировать свои чувства, развешивать их на унцы и граны; а вот чебоксарец — тот имеет, потому что он ничего
не анализирует, а просто идет в огонь и в воду!"Стало быть, по-твоему, для патриотизма нет лучшего помещения, как невежественный и полудикий чебоксарец, который и границ-то своего отечества
не знает!
Кончено. С невыносимою болью в сердце я должен был сказать себе: Дерунов —
не столп! Он
не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он
не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он
не можетбыть столпом относительно союза государственного, ибо
не знает даже географических
границ русского государства…
Его гений
не знал меры и
границ: в Америке на всемирной выставке он защищал интересы русской промышленности, в последнюю испанскую войну ездил к Дон-Карлосу с какими-то дипломатическими представлениями, в Англии «поднимал русский рубль», в Черногории являлся борцом за славянское дело, в Китае защищал русские интересы и т. д.
Постепенно, шаг за шагом, этот великий мудрец незаметно успел овладеть Лушей, так что она во всем слушалась одного его слова, тем более что Прейн умел сделать эту маленькую диктатуру совершенно незаметной и всегда
знал ту
границу, дальше которой
не следовало переходить.
Подобные неясности в жизни встречаются довольно нередко. Я лично
знаю довольно много тайных советников (в Петербурге они меня игнорируют, но за
границей, по временам, еще
узнают), которые в свое время были губернскими секретарями и в этом чине
не отрицали, что подлинный источник света — солнце, а
не стеариновая свечка. И представьте себе, ужасно они
не любят, когда им про это губернское секретарство напоминают. И тоже трудно разобрать, почему.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно
не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я
не способен. Моих же товарищей, идиотов почти, послали и за
границу и понаделили бог
знает чем, потому что они забегали к профессорам с заднего крыльца и целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
— Постойте, постойте. Вы
не так меня поняли. Я с вами
не кокетничать хочу. — Марья Николаевна пожала плечами. — У него невеста, как древняя статуя, а я буду с ним кокетничать?! Но у вас товар — а я купец. Я и хочу
знать, каков у вас товар. Ну-ка, показывайте — каков он? Я ходу
знать не только, что я покупаю, но и у кого я покупаю. Это было правило моего батюшки. Ну, начинайте… Ну, хоть
не с детства — ну вот — давно ли вы за
границей? И где вы были до сих пор? Только идите тише — нам некуда спешить.
Санин понял настроение своего приятеля и потому
не стал обременять его вопросами; ограничился лишь самым необходимым;
узнал, что он два года состоял на службе (в уланах! то-то, чай, хорош был в коротком-то мундирчике!), три года тому назад женился — и вот уже второй год находится за
границей с женой, «которая теперь от чего-то лечится в Висбадене», — а там отправляется в Париж.
— Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за
границу…
Не знали, что ли? Ведь что досадно, что вы, может быть, предо мною только прикидываетесь, а давным-давно уже сами
знаете про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете, если так?
Ну, конечно, тот подпоручик, да еще кто-нибудь, да еще кто-нибудь здесь… ну и, может, Шатов, ну и еще кто-нибудь, ну вот и все, дрянь и мизер… но я за Шатова пришел просить, его спасти надо, потому что это стихотворение — его, его собственное сочинение и за
границей через него отпечатано; вот что я
знаю наверно, а о прокламациях ровно ничего
не знаю.
Я хоть и дал, где следует, объяснения, возвратясь из-за
границы, и, право,
не знаю, почему бы человек известных убеждений
не мог действовать в пользу искренних своих убеждений… но мне никто еще тамне заказывал вашего характера, и никаких подобных заказов оттудая еще
не брал на себя.
— Разве я неправильно?
Не знаю. Нет,
не потому, что за
границей. Я так всю жизнь говорил… мне всё равно.